(предисловие к книге "Долг адвоката и этика психолога: психическая (психологическая) пытка в правовой системе России")
Думаю, не ошибусь, предположив, что большинство адвокатов на вопрос о пересечениях их деятельности с психологией, прежде всего, указали бы на разного рода комплексные экспертизы, в которых принимают участие психологи. При этом такие нюансы, как отличие функций и задач психологов и психиатров, психологов и психотерапевтов или, например, неврологов и нейропсихологов, или же в чем специфика именно психологической составляющей этих экспертиз – скорее всего, не всегда достаточно ясны. Как и недостаточно прояснена психологическая сторона деятельности самого адвоката. В этой книге вопросы, связанные с пересечениями деятельности людей этих профессий, ставятся с новой остротой, в том числе в контексте понятий «психологическая пытка» и «неврологическая пытка». Это, безусловно, знаменует долгожданный прорыв в юридической мысли, которая постепенно созревает к тому, чтобы понимать под насилием или абъюзом не только непосредственное физическое воздействие на индивида, но и воздействие на его психику и, таким образом, признание факта, что психическая боль может быть невыносима и ее причинение и наносимый психике вред должны рассматриваться наряду с физическим ущербом.
Так, в книге вкратце представлены основные, потенциально полезные для каждодневной работы адвоката области и контексты пересечений его работы с деятельностью психологов, а именно: фиксация фактов намеренного давления на личность с целью ее унизить, подавить или же добиться некоей информации или поведения, что может быть квалифицировано как пытка; эпизоды, когда у подсудимого отмечается подъем давления, уровня сахара в крови, приступ астмы и другие опасные для жизни психосоматические симптомы, вызванные высокой стрессовостью ситуации как таковой, и его психическое состояние не позволяет ему адекватно защищать себя; случаи, когда качественное медицинское и психологическое обследование обнаруживает, что у субъекта имеются, например на картине КТ и МРТ, такие анатомические и функциональные нарушения мозговой деятельности, которые позволяют добиваться смягчения приговора, так как связаны с ограниченным осознанием им своих действий; случаи, в которых фигурируют несовершеннолетние, когда требуется более высокий уровень экспертизы, чем в настоящий момент это часто имеет место на практике, включая пересмотр и расширение психологических методик; наконец, возможность, при которой не связанные клятвой Гиппократа психологи становятся на сторону репрессивных механизмов, вплоть до участия в разработке методов психического воздействия, что, конечно, совершается в нарушение этических правил профессии.
Здесь могут быть уместны некоторые простейшие замечания относительно терминологической путаницы, произошедшей в русском языке со словами «психология» и «психика» и производными от них прилагательными – «психологический» и «психический», соответственно. Начнем с того, что каждый человек обладает психикой и психической жизнью – сложнейшей динамической системой мыслей, образов и аффектов, которые на физиологическом уровне порождаются мозгом. Нарушениями в области анатомии и функциональной деятельности мозга и нервной системы в целом занимаются врачи – психиатры и неврологи, задача которых заключена в диагностике этих анатомических и функциональных нарушений и их лечении медикаментозным путем. При этом все, что относится к сфере психики как продукта деятельности мозга – мышление, речь, аффекты, чувства – является предметом изучения психологов, если речь идет о норме; и клинических психологов – если речь идет о патологии и патологических состояниях. К патологии и патологическим состояниям относятся как болезни (психические, неврологические, соматические – так как в любой болезни присутствует психическая составляющая и переживание), так и различные особые состояния, в том числе состояния стресса, к которым, несомненно, в полной мере относится всякое судебное преследование и сопряженное с ним давление. В свою очередь, прилагательное «психологический» является производным от слова «психология» и, с лингвистической точки зрения, должно обозначать «относящийся к сфере науки психологии».
Однако на практике «психологический» часто употребляют в качестве альтернативы слову «психический». Это связано с дискредитацией слов «психика» и «психический» в русском языке, когда эти слова стали ассоциироваться исключительно с болезненными состояниями («психический» в обыденной речи часто и значит «душевнобольной», по аналогии с выражением «психические болезни»). Таким образом, вместо выражений «психические трудности», «психические проблемы», «психический конфликт» и пр. мы обычно говорим «психологические трудности» и «психологические проблемы», что, в строгом смысле, неправильно, поскольку означает трудности и проблемы психологии как науки. Полагаю, что такая подмена понятий нередко ретуширует подлинный эмоциональный смысл сказанного, поскольку, например, выражение «психологическое страдание» звучит более абстрактно, чем «психическое страдание» и значит, защищает нас от столкновения с потенциально неудобными или труднопереносимыми аспектами реальности, к которым, безусловно, относятся пытки, производимые над психикой и причиняющие ей часто невосполнимый урон.
Отдельного внимания заслуживает использование определений «психический» и/или «психологический» применительно к пыткам. В отечественной юридической психологии способ их дифференциации изложен, в частности, в статье Е.В. Васкэ «Психическое и психологическое воздействие в уголовном процессе – к определению понятий»(10). С опорой на источники, автор предлагает понимать под психическим воздействием «целенаправленные действия воздействующего, осуществляемые в форме психического принуждения отрицательного характера, направленные на достижение поставленной цели, в том числе и путем намеренного причинения вреда, повлекшие за собой изменения в психическом состоянии объекта воздействия. Крайней формой психического воздействия отрицательного характера является психическое насилие, которое, как правило, бывает сопряжено с оказанием и физического насилия… К формам реализации психического воздействия отрицательной направленности следует отнести следующие:
- «суггестивную интервенцию» – насильственное вторжение в сознание субъекта с целью тотального подавления его воли, вследствие изменения психического состояния (гипноз, осуществляемый не в терапевтических, а в противоправных целях);
- использование в противоправных целях психотропных препаратов, наркотических и токсических веществ;
- использование внешних раздражителей, действие которых несет в себе разрушительный характер для психической деятельности человека (использование в противоправных целях ультразвука, яркого света и т.п.);
- использование вербальных деструктивных средств (угрозы, обмана, шантажа, оскорблений)(11).
В свою очередь, «неправомерным психологическим воздействием можно считать целенаправленные действия лица, имеющие целью лишение объекта воздействия свободы выбора в принятии решения и в линии своего поведения, посредством изменения его эмоционального реагирования в ситуации взаимодействия через активное использование деструктивных средств и методов (обмана, шантажа, оскорблений и угроз)(12). Как мы видим, различие между «психическим» и «психологическим» воздействием в приведенных определениях представляется довольно размытым. Кажется, желая исправить этот эффект, автор прибегает к дополнительным разъяснениям: «В тех случаях, когда использование указанных вербальных средств направлено на изменение не эмоционального, а психического реагирования субъекта, которое может выражаться в возникновении различного рода нарушений сознания, расстройства приспособительных реакций (острая реакция на стресс, депрессивная реакция разной продолжительности и т.п.), вплоть до возникновения реактивных состояний, можно говорить о психическом воздействии… Случаи использования тех же вербальных средств с меньшей степенью интенсивности, носящих более сглаженный, но, тем не менее, психотравмирующий характер, целесообразно отнести к неправомерному психологическому воздействию, т.к. их действие способно изменить эмоциональное реагирование субъекта, которое может выражаться в возникновении различного рода эмоциональных реакций (страха, гнева, тревоги, испуга и т.д.) или состояний (эмоционального психологического стресса, состояния эмоционального напряжения или возбуждения, фрустрации и т.д.)(13).
Во-первых, разделение на «эмоциональное» и «психическое» реагирование, которое использует автор, некорректно само по себе, так как эмоциональное является частью психического. Во-вторых, если даже мы, вслед за автором, под «психическими» реакциями договоримся понимать патологические состояния психики, то грань и момент перехода от негативной «эмоциональной» реакции к патологической «психической» будет неопределим и индивидуален. Автор делает попытку связать этот порог чувствительности личности с преморбидной патологией: «…разовое высказывание угрозы в адрес неустойчивой, тревожно-мнительной или истероидной личности может привести к возникновению у нее каких-либо невротических состояний...»(14). На наш взгляд, этот подход, с акцентом на пороге эмоциональной чувствительности обвиняемого, чреват оправданием возможных злоупотреблений со стороны представителей правоохранительной системы, поскольку всегда можно объяснить нанесенный психический урон чрезмерной сензитивностью жертвы. Акцент же должен ставиться на методах и мотивах самого воздействия, которое в любом случае является психическим, так как направлено на психику другого. И если это воздействие имеет своей явной или скрытой целью подавление воли другого, игнорирование независимости и ценности его личности, оно должно квалифицироваться как психическая пытка, которая может нанести непоправимый и далеко не всегда видимый урон личностному благополучию.
На мой взгляд, вопросы о гуманизации российской правоохранительной системы, которые систематически в разных плоскостях и контекстах поднимает Петр Баренбойм, имеют ключевое для деятельности адвоката значение, поскольку касаются глубокого смысла самого понятия защиты. Так ли всегда очевидно, от кого или от чего адвокат защищает своего доверителя? Почему именно эта функция защиты оказывается такой особенной в правовой практике, что тот, кто ее осуществляет, адвокат – это носитель особого статуса, предполагающего достаточную квалификацию и опыт, профессиональный и жизненный? Наконец, нуждается ли сам адвокат в защите, и если да, то от кого или от чего? Возможно, ответы на эти вопросы не так очевидны, как может показаться, и перспектива извне – в данном случае взгляд на психологический смысл деятельности адвоката – может оказаться полезным не только в контексте абстрактно-гуманистической рефлексии, но в том числе и в довольно практическом ключе.
С точки зрения глубинной психологии, структура судебной системы, организованная вокруг двух полюсов – обвинения и защиты, – повторяет внутреннюю структуру психики. Введенное Фрейдом понятие Суперэго подразумевает, что правила и запреты, некогда исходившие от наших родителей, со временем консолидируются внутри психики каждо го в особую инстанцию (близкую понятию совесть), которая, как и всякий суд, может быть более или менее лояльным или, наоборот, жестоким и непримиримым. У каждого из нас есть свой внутренний преступник, обвинитель и защитник, и в норме консенсуса между ними достаточно для бесперебойной регуляции социального поведения. В здоровом случае мы совершаем наши преступления – воровские, сексуальные или убийственные – в своих желаниях, от чего пугаемся, стыдимся и чувствуем себя виноватыми, при этом все же получаем частичное удовлетворение и разрядку и, опять-таки в здоровом случае, оправдываем себя – в том числе и тем, что в реальности мы способны держать все эти импульсы под надежным контролем. Однако есть категория людей, от которых общество стремится оградить себя высоким барьером – которые совершают в реальности то, что большинство, к счастью, позволяет себе только в фантазиях, сознательных или даже бессознательных. Это и есть преступники – те, кто по тем или иным причинам преступили эту грань между деструктивным порывом и его осуществлением. Причины этого срыва очень важны для понимания личности преступника, а значит и путей его исправления, но на самом деле редко оказываются в поле внимания, за исключением случаев так называемой невменяемости. И тогда эти процессы осуждения и оправдания из внутреннего пространства совести переносятся в совершенно конкретный зал суда.
Рискну предположить, что, по крайней мере, с точки зрения российского гражданина, система правосудия состоит из триады: преследование, обвинение и наказание. Воплощаемая адвокатом функция защиты (как от справедливого, так и от несправедливого преследования, обвинения и наказания) и, тем более, функция исправления остаются далеко в тени. Как если бы мы до сих пор оставались в логике Ветхого завета «око за око», где наказание – это, прежде всего, месть, а не исправление. Между тем, хороший родитель использует инструмент наказания не для мести, а для приведения ребенка в контакт с реальностью и ее ограничениями – то, что называется в народе «привести в чувство». В то же время, несправедливое обвинение, мысль о нем и тем более о том, что можно стать его жертвой, кажется очень пугающей, а пугающие вещи хочется держать подальше от сознания – попросту не думать о них. Еще меньшее место, как кажется, в российском правосудии, занимает часть, связанная с исправлением. Скорее всего, оно представляется невозможным ни в каком или почти ни в каком случае. Об этом свидетельствует неутешительная статистика рецидивов, которые, в свою очередь, объясняются патологическими изменениями личностей осуждённых, но не системой реализации этого самого исправления.
Наше общество склонно стигматизировать личность уже на этапе преследования – то есть идея презумпции невиновности, кажется, нам чужда, что нашло отражение в известной пословице «нет дыма без огня». То есть в большинстве случаев мы заранее на стороне того, кто осуждает, более того, носители функции защиты – адвокаты – нередко отождествляются с тем, кто оправдывает, а значит потворствует. Наказание – это часть воспитания? или же осуществление власти ради власти, ради устранения из общества неугодных и неудобных, с кем не хочется соприкасаться? или перевоспитание? Слово «осуждённые», «судимые» несут клеймо порицания как в конкретном (имеющий судимость ограничен в правах), так и в символическом смысле. По сравнению с ними, мы, все прочие, можем чувствовать себя «чистыми» и бесконечно далекими – из другой галактики. Таким образом, то, о чем говорят правозащитники и адвокаты – неприемлемый уровень насилия, физического и психического, то есть пытки – происходит также в другой галактике, в другом пространстве, то есть на самом деле отрицается. Всякий психолог знает, что отрицаются часто наиболее пугающие аспекты реальности, в данном случае страх оказаться самому объектом преследования. Этот страх выражен в другой русской пословице, которую я приведу в контексте знаменитого чеховского рассказа: «Он не знал за собой никакой вины и мог поручиться, что и в будущем никогда не убьет, не подожжет и не украдет; но разве трудно совершить преступление нечаянно, невольно, и разве не возможна клевета, наконец, судебная ошибка? Ведь недаром же вековой народный опыт учит от сумы да тюрьмы не зарекаться» (А.П. Чехов, «Палата № 6»).
Степень нашей толерантности, таким образом, оказывается столь низкой, что пытка становится возможной. В психологическом смысле пыткой может называться всякое преодоление сознательного сопротивления, например сопротивления что-либо говорить. В бытовой речи это представлено в выражении: «я не хочу говорить, а ты из меня клещами вытягиваешь». В слове «пытка» заключено значение: оказание давления или принуждения на грани переносимости. При переходе этой грани в более мягком случае происходит травма, в более тяжелом – наступает смерть, физическая или психическая – безумие. Поскольку эта грань индивидуальна, как и болевой порог (опять-таки, порог как физической, так и психической боли или напряжения), универсальный критерий того, что является пыткой, а что нет, объективно определить довольно трудно. Понятно, что сама судебная система носит характер преследования. Подтвердить низкую стрессоустойчивость обвиняемого можно, например, при помощи психологического экскурса в его прошлое, психотравмирующий опыт, который теперь реактивируется в ситуации судебного преследования. Хороший психолог это сможет показать, но сможет ли адвокат быть убедителен, имеет ли он вообще достаточно пространства и времени, чтобы убеждать судью в подобных нюансах?
И здесь я хотела бы высказать несколько мыслей относительно разных уровней процесса защиты, которые, осознанно или нет, выполняет адвокат.
Итак, человек, оказавшийся один на один с судебно-правоохранительной системой, в положении, близком к положению беспомощного ребенка, часто эмоционально регрессирует к этому состоянию. Он напуган и дезориентирован, вне зависимости от того, виновен он или нет, и от степени вины и тяжести содеянного. И кроме формально-юридической стороны защиты, ему, несомненно, остро требуется другая, невидимая защита и поддержка. Ему нужен проводник, поводырь – кто-то, кто проведет его по лабиринту, как слепого. Право на заботу и защиту – вероятно, первое и наиболее глубокое право человека. В начале жизни, когда каждый из нас предельно беспомощен и уязвим, это право осуществляет наша мать, без защиты, кормления и успокоения со стороны которой никому не удалось бы выжить. В хорошем суде, как и в хорошей семье, системы обвинения и защиты должны быть в идеале хорошо сбалансированы. Если строгость закона в психологическом смысле скорее соответствует строгости и порядку, исходящим от фигуры отца (недаром в древнем римском частном праве существовал феномен домашнего суда главы семейства – judicium domesticum), то функция защиты, вне зависимости от пола адвоката, несомненно материнская, потому что именно мать является тем, кто всегда найдет оправдание своему ребенку. У нас в стране крайне слабо развиты институты судебной психотерапии – немедикаментозной коррекции психических нарушений и трудностей, поэтому функции психотерапевта приходится выполнять адвокату, даже в том случае, когда он об этом не подозревает сознательно, то есть не осмысляет эту часть своей работы. Однако тот факт, что эта работа осуществляется адвокатом неосознанно, не отменяет ее многообразного действия, оказываемого на доверителя, на исход дела, а также на самого адвоката. Рискну предположить, что именно эта часть работы является исключительно важной и часто наиболее истощающей психически. Несмотря на то, что каждый адвокат интуитивно чувствует эту невидимую и неоговоренную в контракте часть производимой им работы, у него, как правило, отсутствуют специальные знания и методы поддержания собственной психологической экологии. В результате возникает риск профессионального выгорания и срывов или, чаще, защитная рационализация производимой работы – когда, интуитивно защищаясь от непереносимой нагрузки страхов и тревог доверителя, адвокат анестезирует себя до состояния бесчувственности и предельно формализуя работу, сводя ее к сухим фактам и статьям закона. Я не думаю, что последняя тактика является эффективной – во-первых, потому что она выхолащивает внутренний мир самого адвоката, во-вторых, потому что она мешает более рельефному пониманию внутреннего мира и обстоятельств дела клиента, а значит использованию психологических аспектов в процессе самой защиты, снижая таким образом ее пользу.
Несомненно, профессиональная компетентность адвоката, его советы, разъяснения и инструкции чрезвычайно важны, но я думаю, не менее важны другие, невидимые глазу процессы идентификации. Понятие идентификации является одним из ключевых в ходе развития ребенка. Зрелый родитель хорошо знает, какое небольшое значение имеют внешние атрибуты «воспитания» – лекции, нравоучения и разъяснения, что такое «хорошо» и что такое «плохо», в особенности если они идут вразрез с тем, как ведет себя родитель, как он себя чувствует в этом мире и что на самом деле считает для себя хорошим. Идентификация происходит именно с этой, подлинной частью. Родитель, внешне спокойный и «правильный», но внутри тревожный и полный страхов, будет бессознательно транслировать ребенку для усвоения именно эту тревожную часть. Другой пример: абсолютное большинство из нас специально не обучается основам закона и права, тем не менее, в ходе взросления, преимущественно через идентификацию с поведением и установками родителей или лиц, выполняющих функции родителей, невидимым образом формируется (или не формируется) правосознание. Так вот, доверителю очень важно идентифицироваться со способностью адвоката удерживать себя в руках – в максимальном контакте с реальностью. Важно то, что адвокат говорит, важна способность подзащитного понимать его и использовать его слова себе во благо, но вероятно, еще более важна более глубоко лежащая способность подзащитного идентифицироваться со способностью адвоката защищать, в данном случае защищать самого себя. Как часто бывает, что отношения с психоаналитиком становятся для клиента первыми близкими человеческими отношениями в жизни, так, предположу, для подзащитного отношения с адвокатом могут стать первым опытом доверия и заинтересованности и, конечно, опытом защиты его интересов. Вне зависимости от исхода дела и приговора, этот опыт может стать бесценным.
Однако полнота защиты может быть обеспечена глубинным пониманием мотивов, как сознательных, так и бессознательных. В целом, я нахожу, что в деятельности адвоката и психотерапевта, в частности психоаналитика, необычайно много пересечений. Известная комедия «Анализируй это» показывает это достаточно рельефно. Если мы оставим в стороне юмор, то заметим, что психоаналитик выполняет роль внутреннего адвоката, защищая человека от его внутренних преследователей – вины, стыда, обид и отчаяния. Они должны быть свободны от позиции осуждения, придерживаясь заинтересованной нейтральности. Это трудно, и именно это обусловливает «элитарность» этих профессий. Несомненно, если подзащитный чувствует эту свободу от осуждения, он сможет лучше защищать себя сам.
Адвокат выступает от лица той части личности доверителя, которая наиболее «здорова», то есть хочет выжить, спастись и избежать деструктивных, разрушительных последствий. Длительное тюремное заключение не способствует развитию личности – думаю, вряд ли в нашей стране кто-то будет оспаривать это. Таким образом, задача адвоката – психологически интуитивно присоединиться к этой «живой» части. Даже если личность в целом кажется достаточно разрушенной и поврежденной, как правило эта часть где-то, возможно довольно далеко и изолированно, существует.
Эти внутренние сходства между психоаналитиком и адвокатом подкрепляются внешними: строгим правилом конфиденциальности, этическим кодексом, запрещающим неформальные отношения с клиентом или его использование; асимметрией выбора – психоаналитик, как и адвокат, вступив в отношения с клиентом, не может со своей стороны расторгнуть их. Все это подчеркивает «родительскую» функцию адвоката – хороший родитель не может использовать своего ребенка или отказаться от него, вынужден выдерживать его таким, какой он есть, в надежде, что эта толерантность окажет целительное воздействие. Так адвокат становится психическим контейнером, вместилищем для тревог, страхов и надежд доверителя. Доверие он должен оправдать, и это большая нагрузка, которая вынуждает адвокатов защищаться от нее, в страхе не оправдать столь большие ожидания, и прятаться за свои формальные функции.
Как невозможно излечить того, кто сам не желает вылечиться, так невозможно защитить того, кто сам не хочет защитить себя. Хороший адвокат не должен недооценивать деструктивность подзащитного, направленную отнюдь не только на социальные нормы и связи, но также и на самого себя, на собственную жизнь и благополучие. Здесь необходимо сказать несколько слов о бессознательных импульсах. Открытие Фрейда о вытеснении касалось не только сексуальных желаний, как это принято считать в обыденном сознании – в подсознание могут быть вытеснены любые запретные, неприемлемые для сознания импульсы, в том числе агрессивные, завистливые или ревностные. Защита от самого себя, возможно, наиболее важная, хоть и невидимая форма защиты, осуществляемой адвокатом, повторяю, часто неосознанно. Я думаю, что перевод этой части работы адвоката в осознанный формат мог бы значительно повысить ее эффективность. Действительно ли подзащитный хочет сделать все, чтобы помочь себе, или его поведение напоминает, скорее, «гори оно все синим пламенем», или «умирать так с музыкой», или «семи смертям не бывать, одной не миновать», или интенсивность его вины такова, что требует наказания для успокоения совести? Здесь есть подводные камни, например риск аутодеструктивности и мазохизма, когда подзащитный, чаще неосознанно, начинает совершать заведомо вредные и даже разрушительные для себя вещи.
Другое серьезное ограничение состоит в возможности подзащитного принять помощь. Работа адвоката, несмотря на ее договорной и оплачиваемый характер, тем не менее является помогающей по своей сути. Повторюсь, положение адвоката и подзащитного, так же как врача и пациента, психоаналитика и его клиента, асимметричны, не равны. Адвокат не является подсудимым, он свободен от обвинений, и он – тот, кто оказывает помощь и обладает знаниями. Доверитель зависит от компетентности и энтузиазма адвоката. Все это может иногда порождать у доверителя зависть и злость, особенно если он чувствителен к положению зависимого и переживает эту зависимость как унижение. Тогда рабочий альянс адвоката и клиента может быть нарушен этой завистью, скрытой конкуренцией и тайным гневом. Такой доверитель вряд ли сможет действительно доверять и будет испытывать трудности, с тем чтобы принимать помощь, кусая руку, протянутую для оказания помощи.
В существующей на настоящей момент пенитенциарной системе понятие психики возникает почти исключительно в контексте психолого-психиатрической экспертизы и проблемы установления вменяемости или невменяемости. Невменяемость сопряжена с диагностированием у лица, совершившего противоправное деяние, одного из психических расстройств из списка, основанного на МКБ-10 – Международной классификации болезней 10 пересмотра ВОЗ ООН. 1 января 2022 года вступит в силу уже принятая МКБ-11, что, вероятно, должно бы повлечь за собой изменения в соответствующем приказе.
Статья 21 УК РФ о невменяемости гласит: «Не подлежит уголовной ответственности лицо, которое во время совершения общественно опасного деяния находилось в состоянии невменяемости, то есть не могло осознавать фактический характер и общественную опасность своих действий (бездействия) либо руководить ими вследствие хронического психического расстройства, временного психического расстройства, слабоумия либо иного болезненного состояния психики». Используемое здесь понятие «осознание» только на первый взгляд кажется понятным, а на самом деле ставит массу вопросов. Отсутствие осознания не уравнивается и не сводится к сниженному интеллекту, наличию бреда или галлюцинаций. Способность понимать смысл и последствия своих действий может быть поверхностной, кажущейся, формальной. Как совершенно справедливо замечает П. Баренбойм в своей статье о «неврологической пытке»(15), человек в момент гипертонического криза (как и другого соматического или психического криза – например, острого стресса или депрессивного состояния) не обладает полнотой такого осознания. Более того, для такой полноты требуется достаточно хорошее знание себя, в том числе способность к рефлексии о своей внутренней жизни. Поскольку только знание о своем внутреннем мире обеспечивает контроль над ним, что косвенно отражается в статистике, согласно которой среди преступников в среднем значительно больше людей из низших социальных слоев. Человек действует тогда, когда он не мыслит. Если бы ревнивец осознавал степень своей ревности, он бы мог с большим успехом держать ее под контролем и не совершил убийства, если бы коррупционер лучше осознавал свою ненасыщаемость, он мог бы эффективнее опасаться ее разрушительных последствий.
Например, мы имеем дело с рискованным поведением. Осознает ли спортсмен-экстремал реальную угрозу жизни? Нет, в силу инфантильной структуры личности, и тогда опыт научения, контакта с реальностью может исправить ситуацию. В чем, собственно, и должна состоять исправительная функция правосудия. Если ребенок шалит, набивает шишки, этот опыт научения постепенно делает его поступки более зрелыми, взвешенными и регулируемыми страхом наказания. Если речь идет о взрослом с инфантильной структурой, ему нужна психотерапия, направленная на созревание структур психики. Есть другой тип спортсмена-экстремала – с чувством вины, часто неосознанным, ищущим выхода в возмездии. Что нередко ведет к самодеструктивному поведению, как правило, также неосознанному. Теперь мы имеем дело с мальчишкой-озорником, который хулиганит, как будто нарываясь на наказание, и получив его, успокаивается. Такому клиенту также нужна психотерапия, направленная на осознание его конфликта, толкающего его к правонарушениям. Конечно, значительное число преступников являются носителями довольно злокачественных расстройств личности, которые часто с трудом поддаются психотерапевтическому воздействию. Так или иначе, для их выявления необходим дифференцированный психологический подход.
Преступление – это всегда форма социальной дезадаптации. Это роднит его с психическим нарушением и фактически делает синонимами. Таким образом, вычленение из МКБ классификатора психических расстройств, коррелирующих с невменяемостью, является достаточно произвольным. На практике психиатры принимают в расчет явные нарушения тестирования реальности, то есть наиболее поверхностный и грубый регистр нарушений. Практикующий психотерапевт-клиницист хорошо знает, что эти нарушения могут быть не явными и не грубыми или вычурными, не носить характер бреда или галлюцинаций, тем не менее оказывать разрушающее воздействие на жизнь человека. Иногда человек как будто способен прогнозировать последствия и исход своих поступков, но на более глубоком уровне не понимает, как устроены причинно-следственные связи реальности. Необходимо расширение границ психиатрической экспертизы, если только мы действительно ставим перед собой задачу не кары, а перевоспитания, то есть психологического изменения человека, так чтобы в будущем он мог находить другие, более адаптивные и конструктивные пути удовлетворения своих потребностей, материальных или опять-таки психических, в том числе связанных с агрессией. Необходимо более активное привлечение психологов-психотерапевтов. На практике психиатры имеют дело с грубой патологией психотического спектра, существенными изменениями личности. В их поле внимания никогда не попадает огромное число людей – носителей диагнозов по МКБ – депрессий, неврозов, всевозможных психопатических расстройств личности. Между тем как эти состояния носят статус заболеваний. При этом адвокаты могут более широко использовать этот ресурс, поскольку заболевание требует лечения и влечет за собой измененные состояния психики.
К сожалению, юридическая и криминальная психология в России, как теоретическая, так и практическая (в том числе методики проведения экспертиз и оценок) мало использует методы глубинного понимания человека, структуры его личности и мотивов, достигнутые, в частности, в рамках психоаналитического направления. Психоанализ до сих пор связывается с фигурой Фрейда, между тем как он, проделав после смерти своего основателя вековой путь развития, в Европе, США и странах Южной Америки давно интегрировался в системы официального здравоохранения и юриспруденции. Пути психоанализа и юриспруденции с самого начала шли рядом и нередко пересекались. Так, одним из ближайших друзей и учеников Фрейда был Ганс Сакс (1881–1947), австрийский юрист, который в 1919 году решил сменить профессию адвоката на практикующего психоаналитика, после чего сделал блестящую карьеру, преподавал в Берлинском психоаналитическом институте и подготовил целую плеяду учеников. Более 20 лет прошло с тех пор, как М.И. Еникеев, основатель отечественной юридической психологии, писал в своем учебнике: «Огульная критика фрейдизма породила общее негативное отношение к понятию «подсознательное». Современная научная психология уже возвратила «подсознательное» на «свое» место. Однако стереотип «запрещенности подсознательного» пока еще продолжает господствовать в нашем правоведении, которое в исходных позициях базируется только на сознании. Но на базе этой ограниченной концепции нельзя понять смысл и противоправную сущность большинства поведенческих проявлений – ситуационно-импульсивных действий личности. И хотя для обозначения механизма этих действий придуман псевдонаучный суррогат «безмотивные преступления», это не спасает положения – беспричинных явлений не существует. Подсознательные механизмы психической регуляции проявляются во всех установочных действиях, в широчайшей системе поведенческих стереотипов. Чем ниже уровень сознания (а этим и характеризуется большинство преступников), тем выше роль подсознательных механизмов регуляции поведения»(16). Тем не менее, вплоть до сегодняшнего дня достижения психоаналитической мысли, за редким исключением, не используются в контексте пенитенциарной системы в России.
Ведущие специалисты этого профиля, занимающиеся разработкой психологии правонарушений, объединены в Международную ассоциацию судебной психотерапии. Среди областей ее применения – работа непосредственно с осужденными как в пенитенциарных учреждениях, так и в специализированных психиатрических больницах, экспертиза уголовных, административных и семейных дел; обучающие программы, семинары для полицейских, адвокатов, социальных работников и судей, терапевтическая работа с лицами, получившими условное наказание и делинквентными подростками для профилактики дальнейших правонарушений.
Целый ряд исследований, проведенных в США, Европе и Британии, показывают эффективность судебной терапии – снижение частоты рецидивов, частоты и тяжести преступлений, снижение расходов на содержание заключенных за счет сокращения времени содержания под стражей и рецидивов.
Первая в России программа профессиональной переподготовки по судебной психотерапии, созданная вице-президентом Общества психоаналитической психотерапии Константином Немировским в партнерстве с Международной ассоциацией судебной психотерапии (IAFP) стартовала весной 2019 года (rafp.org.ru). Она предназначена для психологов, психотерапевтов и психиатров, которые хотели бы работать с лицами, совершившими преступления и пострадавшими от них, а также повысить свою квалификацию в этой сфере. Программа собрала уникальный преподавательский состав – судебных психотерапевтов, психоаналитиков и психиатров из Великобритании и США. Руководителем программы является Эстела Уэллдон – основатель и почетный президент Международной ассоциации судебной психотерапии, почетный член Американской психоаналитической ассоциации; в течение многих лет работала в Портмановской и Тавистокской клиниках с лицами, совершившими тяжкие преступления; создала и вела программу по судебной психотерапии в Великобритании на протяжении нескольких десятилетий. Эта программа включает в себя изучение бессознательных причин преступного поведения и последующее применение этих знаний в психотерапевтической работе с судебными пациентами, как с правонарушителями и пострадавшими от их действий; методов диагностики, позволяющих оценивать способность судебных пациентов к прохождению психотерапии, а также их опасность; принципов индивидуальной и групповой психотерапии при работе с различными категориями судебных пациентов, пребывающих в разных условиях (тюрьмы, специализированные психиатрические больницы, спецшколы, условно осужденные и т.д.).
Итак, судебная психотерапия – это междисциплинарная наука, находящаяся на стыке психиатрии и психоанализа, которая:
- рассматривает преступление как симптом, а не только как психическую болезнь или моральный дефект;
- не оправдывает преступление, а пытается понять его сознательные и бессознательные причины – в том числе, чтобы показать их суду;
- помогает правонарушителю принять ответственность за свои действия;
- нацелена на предотвращение рецидивов;
- невозможна без командной работы психотерапевтов, психологов, социальных работников, а также сотрудников правоохранительных органов.
Функции судебной психотерапии включают: диагностику с целью определения возможности психотерапевтической работы с преступником; психотерапию и понимание условий жизни преступника; обучение специалистов широкого круга; совместную образовательную деятельность с межведомственными учреждениями; консультирование других смежных учреждений; открытые исследования.
Насколько в пространстве суда есть время и возможность обращения к сведениям о личности преступника или углубления во внутренние мотивы и обстоятельства произошедшего? Может ли эта возможность быть создана харизмой личности адвоката и как научить его этому? Формализованный язык и биологизаторский подход пособий по юридической психологии не содержит такой информации, как правило ограничиваясь описанием того или иного отклонения –агрессивности, сексуальных девиаций, но никак не раскрывая внутренней картины.
Насколько судебные решения и последующие наказания реально способствуют тому, чтобы личность смогла выработать новые, более адаптивные механизмы функционирования? Общественно опасный член общества изолируется от общества, но целый комплекс ограничений вокруг этого никак не способствуют его исправлению и развитию саморегуляции, а только усугубляют травматизацию и психическую патологию, в том или ином виде всегда имеющую место у человека, чья социальная адаптация потерпела такой крах, как заключение под стражей. Я имею в виду такие меры, как запрет свидания с близкими, запрет на звонки, слишком долгое содержание под стражей и многие другие ограничения, которые, как совершенно справедливо замечает Петр Баренбойм, могут быть квалифицированы как пытки. Культуру возмездия необходимо заменить на культуру понимания. Это возможно, только в случае, если общество примет свою часть ответственности за те дефекты социализации личности – а не абстрактного преступника – которые лежат в основе ее противоправных действий.
Право и состояние законодательной и правоохранительной систем, безусловно, отражают психологическое состояние общества. В свою очередь, изменения в сфере права влекут за собой изменения в повседневности – таким образом, это взаимное влияние. Такое явление как пытки, как мне кажется, также относится к этой категории табуированных или отрицаемых явлений. Нам сложно думать об этом как из-за нашего безразличия, так и из-за глубокого страха. Речь идет о злоупотреблении и наслаждении властью в отношении другого, оказавшегося в беспомощном, зависимом и/или неосознанном положении. Приведенному в состояние изможденности, одиночества и безысходности, человеку часто не остается ничего как согласиться на условия шантажа, изменить правде, а часто войти в патологический симбиотический альянс со своим мучителем (как это происходит в случае «стокгольмского синдрома»). Целью пытки является разрушение способности чувствовать себя свободным, отдельным и способности мыслить. В ситуации, когда все привычные опоры – социальный статус, близкие люди, работа, дом – выбиты из-под ног, адвокат, конечно, остается единственной опорой.
Тем, что в этой книге, в один ряд с физической пыткой, встает пытка психологическая, подчеркивается право личности на неприкосновенность его психики, его внутреннего Я. Это, как мне кажется, необычайно важно.
Поэтому мысль авторов книги о всестороннем альянсе адвокатов и психологов представляется естественной – остается надеяться, что социум созрел для этого альянса. Отчасти функцию психотерапевта прежде выполнял священнослужитель, но с окончанием эры тотальной религиозности человек, оказавшийся под прессом правоохранительной системы, остался без поддержки или же эта поддержка всецело сконцентрирована на одной личности – адвоката. Полагаю, что необходимо ставить задачу по обеспечению правовой возможности для каждого оказавшегося под следствием иметь неограниченный контакт как со своим адвокатом, так и с психологом, в том числе с психотерапевтом. Право на получение психологической помощи должно стать таким же неотъемлемым, как право на получение медицинской помощи, а отказ в ней приравниваться к неоказанию медицинской помощи.
Источник: Нагорная С., Хазиев Ш. Долг адвоката и этика психолога: психическая (психологическая) пытка в правовой системе России / Отв. ред. А.С. Ковалец. Вступительное слово академика РАН А.А. Гусейнова. М.: ЛУМ, 2020, 172 с. Полный текст издания можно найти на сайте Федеральной палаты адвокатов РФ.
Литература:
10 Российский психологический журнал. 2010. Т. 7. № 1.
11 Там.же. С. 28.
12 Там. же. С. 29.
13 Там. же. С. 29.
14 Там. же. С. 29.
15 Баренбойм П. Неврологическая пытка // Адвокатская газета. 2019. № 3.